В дальнейшем в тексте плоскости проявляется оппозиция стихий (воды и огня), с которыми связаны Горе и Смех соответственно

В дальнейшем в тексте плоскости проявляется оппозиция стихий (воды и огня), с которыми связаны Горе и Смех соответственно. В первом же эпизоде Горе идентифицирует себя с Русалкой, одним из самых частотных персонажей Хлебникова, что заставляет вспомнить и о ее постоянной спутнице в хлебниковских текстах – Богоматери. Узкий контекст плоскости не позволяет прямо сопоставить фигуры Смеха и Богоматери, однако трансформация сакральной и профанной сфер в стихии карнавала позволяет их сблизить не только в перспек-тиве хлебниковских текстов6. Кроме того, косвенным признаком при-надлежности Смеха к «верхнему» полюсу мира (в отличие от Горя) может служить упомянутый уже золото-голубой цвет его черных штанов.
В первой же своей реплике Смех употребляет слово «Верую» в по-зиции подлежащего, в кавычках и с заглавной буквы. Конечно, данное слово (первое слово христианского символа веры), выделенное и гра-фически, и позиционно, означает «кредо», как справедливо полагают авторы «Примечанияй» к сборнику «Творения»7. Но не только. Для Смеха «Верую» – новый символ веры, который в контексте сверхпо-вести читается как символ воли: «Я могу!», «Мы можем!» (см. цен-тральные плоскости «Зангези» – X и XI8). Или, говоря словами Смеха: Я веселый могучий толстяк, // И в этом мое «Верую». Вместе с тем в карнавализованном мире сверхповести, где явственно слышна ирония по отношению к старому символу веры, последний не уничтожается. Божественное подвергается осмеянию, но делает это не противник, а его собственный двойник – Смех. Осмеяние сакрального, доводимое в рамках карнавала вплоть до богохульства, ведет к его обновлению, но не к разрушению9. Кстати, для реализации подобных со- и противо-поставлений Хлебников вводит в свои тексты фигуру «отрицательно-го двойника» – к этому феномену хлебниковского художественного мира мы обратимся ниже.
Смех не богохульник, он, скорее, богоборец, а точнее, играющий в борьбу с божеством; и является Смех на самом деле инструментом Бога или, по Хлебникову, – громоотводом. Именно так мы интерпре-тируем «темные» на первый взгляд слова Смеха, которые оказывают-ся во многом ключевыми для понимания его образа: «Дровами хохота поленниц // Топлю мой разум голубой. // Ударом в хохот указую, // Что за занавеской скрылся кто-то, // И обувь разума разую // И укажу на пальцы пота».
Интересно, что некая «занавеска» упоминается также спустя 87 стихов в речи персонажа по имени Старик: «Ах если бы вновь зана-веска // открылась бы вновь вдалеке». Упоминается не случайно – са-мо это упоминание (удвоение) становится маркирующим элементом, который указывает на важность мотива «занавески» в тексте «Занге-зи». Другими «маркёрами» этой важности являются «темнота» смыс-ла, а также нарушение в первом случае ямбического ритма и появле-ние принципиально важного на этом фоне аллитерационного ряда за за.
В системе хлебниковского «звёздного» языка звук з (да еще удво-енный!) определенно указывает на семантику зеркала. В этом смысле двойное отражение аз аз в строке «И обувь разума разую» выглядит закономерно. Важнейшее значение при этом приобретает хлебников-ское толкование слова «аз» – «освобожденая личность, освобож-ден<ное> Я»10 (ср. название сверхповести «Азы из узы»).
Общеизвестны хлебниковские эксперименты в жанрах палиндрома и анаграммы, ориентированные на пространственное перекомбиниро-вание элементов текста и актуализирующие его визуальную сторону. Читатель таких текстов должен быть еще и зрителем. Тем более странным кажется тот факт, что до сих пор, насколько нам известно, у Хлебникова не было отмечено акростихов – и это при том, что Хлебников уделял чрезвычайное внимание начальным буквам слов. Тем не менее единственным известным примером вертикального письма оказывается вовсе не акростих, а телестих, причем силлабиче-ский. Мы имеем в виду строки из «Ладомира»: Где Волга скажет «лю», // Янцекиянг промолвит «блю», // И Миссисипи скажет «весь», // Старик Дунай промолвит «мир», // И воды Ганга скажут «я». Пред-принятое нами вертикальное прочтение ряда текстов Хлебникова принесло интересные результаты. Приведем лишь самые яркие и, на наш взгляд, бесспорные примеры.
Из поэмы «Синие оковы» (стихи 11–19): Солнц // И кули с чер-вонцами звезд наменять // На окрик знакомый: // «Я не одета, Витю-ша, не смотрите на меня!» // Ласточки две. // Как образ семьи в крас-ном куте, // Из соломы и глины // Вместо парчи // Свили лачугу11. Стих «Ласточки две» сдвинут Хлебниковым вправо12 и не входит в акростих, который читается как «СИНЯКИ» – ср. деревенское про-звище сестер Синяковых, которым посвящена поэма13, – «синяки-голяки».
Еще пример из поэмы «Переворот во Владивостоке» (стихи 259–262): В опасные места меж ребер // Он наносил удар недобер. // И верный друг удачи // Нес сквозь борьбу решения итог…14. Поэма наве-яна изображением самурая на японской гравюре, которая хранилась у Хлебникова15. Комментарий к акростиху, имитирующему помимо всего прочего вертикальное расположение иероглифов в тексте, дает сам Хлебников уже через 12 строк: «Это воин востока» (стих 274).
Или пример из VII фрагмента поэмы «Любовь приходит страшным смерчем…» (стихи 2–6): Слушай, отчаялось самое море // Донести до чертогов волну // И умчалося в пропасти, вторя // В вольном беге ко-ню-скакуну. // Оно вспомнит и расскажет // Громовым своим раска-том, // Что чертог был пляской нажит16. В начальных буквах строк зашифрован неологизм «ДИВОГ», тогда как мотивирующее его слово «чертог» дается в самом тексте. В «Словаре неологизмов Хлебникова» Н.Перцовой данный неологизм зафиксирован, правда, в других и бо-лее поздних текстах17.