Характерный признак хлебниковских акростихов – их невыделенность из окружающего текстового массива, который акростихом не является

Характерный признак хлебниковских акростихов – их невыделенность из окружающего текстового массива, который акростихом не является. Более того, текстовые фрагменты, объединенные акрости-хом, не всегда оказываются самостоятельными с точки зрения син-тактики, ритмики и рифмики целого текста. Сравните аналогичное, на наш взгляд, вкрапление палиндромичных образований в текст-непалиндром «Пен пан»18. Но более интересной оказывается другая особенность – во всех трех приведенных примерах акростихов ключе-вые слова находятся в тех же или в соседних стихах (для акростиха из «Синих оков» мотивирующим словом становятся само название поэ-мы и фамилия ее героинь). То есть в этих случаях слова, составляю-щие акростих, не шифруют новый смысл, а скорее концентрируют смыслы, уже данные в горизонтальном тексте.
Возвращаясь к тексту «Зангези», мы сталкиваемся с совсем иной ситуацией. Это ситуация игры, что соответствует природе ведущего эту игру – Смеха. Он указывает «ударом в хохот, что за занавеской скрылся кто-то». Если принять данное указание за призыв к дешиф-ровке текста, то при вертикальном его прочтении можно обнаружить акростих «ТУЧИ». По всей видимости, тучи и являются занавеской. Кто же скрывается за этой занавеской-тучей? Близкие «Загнези» кон-тексты дают недвусмысленный ответ: в одном из вариантов стихотво-рения «Панна пены, Пана пены…»19 (включенном позднее в «Войну в мышеловке»20) читаем: «Это в тучах смотрит три!» («три» – в значе-нии «троица»). В стихотворении «Старую Маву…»: «Черным набором за облаком // Вылезла черная тройка…»21. Можно предположить, что за занавеской-тучей скрывается не кто иной, как божественный «от-рицательный двойник» Смеха.
Вместе с тем появление тучи в «Зангези» объясняет последующее сравнение Горя с «водосточною трубой» и возникающие далее в тек-сте мотивы непогоды, громоотвода, грозы. И наконец, нельзя остав-лять без внимания возможные мифологические импликации, связан-ные со Смехом, а именно «представление о Козле как символе тучи, скрывавшей молнии Зевса, и <…> индоевропейский образ Козла как зооморфного символа молнии, грома»22. Смех же, как мы помним, козлоподобен.
Теперь остается вспомнить о «единственной серьге» Смеха, кото-рая выводит нас из узкого контекста хлебниковских текстов на про-стор его биографии. Приблизительно через полтора года после напи-сания «Горя и Смеха», осенью 1921 г., Хлебниковым были созданы два связанных между собой верлибра: «Бурлюк» и «Крученых»23. Наша гипотеза заключается в том, что оба поэта уже фигурировали к этому времени в мире персонажей Хлебникова в качестве прототипов Смеха и Горя соответственно. И «единственная серьга» у Смеха и у Бурлюка – отнюдь не единственное основание для такого вывода. В одном из многочисленных планов «Зангези» упоминается плоскость под названием «Бурлюк»24. Неизвестно, в какой степени этот план реализовался, однако знаменательно уже само намерение Хлебнико-ва, в свете которого текстовые переклички в описании образов Смеха и Бурлюка выглядят как автореминисценции, впрочем достаточно точно описывающие реального Давида Давидовича.
Смех: «толстый, с одной серьгой в ухе», «у него мясистые веселые глаза»; «веселый могучий толстяк», мощный; он «жирными глазами бес»; его «затылок <…> от смеха жирен»; он «жирным хохотом» тря-сется; и раздается «смеха дикое гу-гу».
Бурлюк: хохочет, «краснощеким пугая лицом»; его живот трясется «от радости буйной»; его голос – могучее «хо-хо-хо»; он «сильный хохотом» великан и «могучий здоровьем художник»; раздается «Бур-люков хо-хо-хо»; «жирный великан», «жирный хохот» – вот его при-меты.
Текст «Крученых» гораздо меньше по объему. Соответственно – меньше перекличек, но они весьма значимы. С образом Горя, помимо подчеркивания «призрачности» и «бледности» героя текста, может быть связано упоминание о «девичьих глазах» Крученых (ср. женский пол Горя), а также строки: «Ловко ты ловишь мысли чужие, // чтоб довести до конца, до самоубийства» (что прямо касается сюжета Плоскости ХХ и даже объясняет его развязку). Наконец, последние строки стихотворения: «Вы очаровательный писатель – // Бурлюка отрицательный двойник» – содержат первое и, пожалуй, единствен-ное эксплицитно выраженное авторское свидетельство выделяемых нами оппозиций.
Определение «отрицательный двойник» употребляется, кстати, и в самом тексте «Зангези» в Плоскости XII для описания отношений между «воинами азбуки» Гэ и Эр, с одной стороны, и Эль и Ка – с другой. Эти персонажи видят друг друга в «зеркале нет-единицы», ко-торое в данном контексте можно понять как символ диахронии, от-ражение исторических событий, в чём-то подобных друг другу с точ-ки зрения хлебниковских законов времени. Война Германии с Росси-ей (Гэ и Эр) связана, по Хлебникову, логикой отрицательного двой-ничества с последующей гражданской войной (Ка и Эль).
Что же такое отрицательное двойничество и как этот своеобраз-ный концепт проявляется, в частности, в тексте «Крученых»? Отрица-тельное двойничество – особый тип отношений между различными объектами, находящимися в различных сферах, смежных в интертек-стуальном, жизненном или временном, но не в пространственном смысле. В терминологическом плане отрицательное двойничество – аналог хлебниковского термина «метабиоз», который появился в ста-тье 1910 г. «Опыт построения одного естественнонаучного понятия»25 и значение которого выявляется в соотношении с традиционным тер-мином «симбиоз». «Метабиоз» для Хлебникова – естественнонаучное понятие, обозначающее «отношения между двумя жизнями на двух соседних промежутках времени», а термин «симбиоз» описывает «отношения между двумя жизнями, протекающими в одном и том же месте». Различия между «метабиозом» и «отрицательным двойниче-ством» лежат в области прагматики: прагматика первого связана со сферой естественных наук, прагматика второго – с задачами опреде-ления отношений в виртуальном мире хлебниковских текстов.
Таким достаточно изощренным способом Хлебников выстраивает отношения между Бурлюком и Крученых – персонажами своих тек-стов и своей жизни. Зачем он это делает? Не отвечая на этот ритори-ческий вопрос, отметим отношения более традиционные: оппозиции и аналогии. Именно в этих терминах Крученых, вспоминая о футу-ризме, описывает систему между собой, Бурлюком и предшествую-щей русской литературой26. Себя он противопоставляет Гоголю, а Бурлюка – Надсону. Не комментируя появление прозаика Гоголя в ряду поэтов, равно как и появление поэта «второго ряда» Надсона среди признанных представителей Золотого века русской поэзии, Крученых, очевидно, использует эти имена в значении «классических Смеха и Горя русской литературы». Таким образом, оказывается, что система аналогий Хлебникова замечательным образом продолжает систему оппозиций, описываемую Крученых. То есть у Хлебникова Бурлюк становится воплощением Смеха именно на том основании, что он противопоставляется Надсону, тогда как Крученых оказывает-ся двойником Горя постольку, поскольку он находится в оппозиции Гоголю. Текст, о котором вспоминает Крученых, является свидетель-ством существования некоего общефутуристического претекста (ле-жащего, по всей видимости, вне письменной литературы), значение которого оказывается актуальным для Хлебникова и спустя десятиле-тие после выхода «Пощечины…». Однако теперь Хлебников возвра-щается к истокам футуристического движения уже без намерения подчеркнуть преемственность или оттолкнуться от предшествующей литературы, но с целью имманентного анализа этого движения как состоявшегося литературного факта.
Итак, Смех – это Бурлюк, Горе – Крученых. Что дальше? А дальше мы возвращаемся к тексту сверхповести, а именно к последней ее плоскости XХI, озаглавленной «Веселое место». Название более чем странное – оно следует за эпизодом самоубийства Смеха, а в самой плоскости сообщается «грустная новость» и «печальная весть» о са-моубийстве Зангези. Как объяснить эту странность?

Читать также:  Сложноподчиненное предложение
Оцените статью
Информационный блог
Добавить комментарий