Великие произведения всех времен имеют неудачные или расплывчатые сюжеты

В свое время философ Леонид Липавский пришел к такому выво-ду: «Великие произведения всех времен имеют неудачные или расплывчатые сюжеты. Если сейчас и возможен сюжет, то самый про-стой, вроде – я вышел из дому и вернулся домой»1. К этому образцу приближается «магистральный» сюжет «Зангези» Хлебникова: в начале «сверхповести» ее заглавный герой появляется на вершине утеса, где «он бывает каждое утро и читает песни»2, а в конце – поки-дает эту вершину.
Следует, правда, отметить, что появлению и уходу Загнези пред-шествует его рукопись, а следует за ней его предсмертная записка (т.е. в тексте сверхповести ее герой манифестируется и как автор соб-ственных текстов, что несколько осложняет обозначенный выше сю-жет). Кроме того, уже после цитирования своей записки Зангези по-является вновь, чтобы сообщить о собственном воскресении. Но собы-тийный ряд повести этим, по сути, и ограничивается – все 14 плоско-стей-глав, которые располагаются между появлением и уходом героя, отданы Зангези говорящему – здесь он излагает толпе свои законы языка и времени.
Помимо речей самого Зангези в повествование вкраплены реплики персонажей, которых сам автор локализует в трех сферах: мир птиц, мир богов и мир людей. Соответствующие плоскости (№ 1–3) пред-шествуют выходу Зангези на сцену. Они располагаются как бы над основным сюжетом и призваны продемонстрировать многоуровне-вость описываемой картины мира. Кроме того, в композицию сверх-повести включены введение и ремарки, принадлежащие автору, а также упомянутые уже цитаты из текстов самого Зангези.
Наконец, под основным сюжетом, или за ним3, мы локализуем действо под названием «Горе и Смех», персонажи которого появля-ются (а скорее, проявляются) как раз после ухода Зангези в Плоскости ХХ: «Горы пусты. На площадке козлиными прыжками появляется Смех, ведя за руку Горе…». Этот фрагмент нас и будет интересовать по преимуществу – хотя бы в той связи, что само включение его в композицию «Зангези» требует дополнительной интерпретации. Об-щий вопрос можно сформулировать так: почему «Горе и Смех» ока-зывается подтекстом судьбы Зангези.
Данный текст рельефно выделяется среди остальных плоскостей, являясь своего рода пьесой в пьесе (если актуализировать драматиче-скую сторону жанра всей сверхповести). У нее есть собственное за-главие, экспозиция и заключительная ремарка. Ее персонажей мы не найдем в остальном тексте сверхповести. В Плоскости ХХ не упомя-нуты персонажи других плоскостей. Более того, в «Горе и Смехе» не повествуется ни о времени, ни о языке (магистральных темах сверх-повести и всего хлебниковского творчества) и, откровенно говоря, по-сле первого прочтения остается непонятным, в каком отношении к основному тексту повести находится «Горе и Смех» и о чем здесь во-обще идет речь. Единственная текстуально маркированная связь с остальным массивом «сверхповести» – первая авторская ремарка «Го-ря и Смеха», где, создавая иллюзию единства места действия, поэт го-ворит об уходящем прочь Зангези.
«Горе и Смех» Хлебников написал 20 июня 1920 г. как самостоя-тельную вещь, и в ранние редакции «Зангези» она, по-видимому, не входила (будучи напечатанной, кстати, в 1936 г. как отдельная поэ-ма)4. Включая эту вещь в позднейшую редакцию «Зангези» 1922 г. (ныне считающуюся канонической), Хлебников руководствовался, конечно, чем-то более существенным, чем простым параллелизмом между самоубийством Смеха и мнимым самоубийством Зангези. Впрочем, композиционная метонимия Смеха и Зангези в начале и в конце плоскости ХХ уже является сильным знаком, который застав-ляет нас искать глубинные связи между данными персонажами и с этой целью обратиться как к более широкому контексту хлебников-ского творчества, так и к биографии поэта. И если до этого мы гово-рили о месте «Горя и Смеха» в контексте сверхповести, то теперь бы-ло бы естественно заняться типологией.
Прежде всего, следуя композиции плоскости, остановимся на внешнем облике интересующих нас фигур. В исследовательской ли-тературе уже были отмечены карнавальные источники образов Горя и Смеха5. Антиномичность этих персонажей отражается в их сцениче-ских костюмах. Смех без шляпы  Горе в широкополой шляпе; чер-ные штаны Смеха  белая одежда Горя (низ-низ); белая рубашка Смеха  чёрная шляпа Горя (верх-верх). Но здесь же намечается и внутренняя амбивалентность каждого из героев: у Смеха – черный низ  белый верх; у Горя – обратный вариант. Впрочем, Смех не был бы Смехом без абсурда – оказывается «одна половина его черных штанов синяя, другая золотая». Последняя цветовая оппозиция, кста-ти, вводит для Смеха еще одну координату (право-лево или перед-зад), что соответствует его толщине в отличие от худосочной Горя, вытянутой по оси верх-низ. Кстати говоря, Горе, несмотря на грамма-тический род своего имени, оказывается особой женского пола. Смех – естественно, мужчина. К особым приметам последнего остается до-бавить его козлоподобность и одну серьгу в ухе.

Читать также:  Лексико-семантическая подгруппа «производство»
Оцените статью
Информационный блог
Добавить комментарий